Под покровом ночи [litres] - Элизабет Гаскелл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Священник присоединился к ним, и все трое пошли по широкой тропе над рекой; разговор стал общим – к большому облегчению Элеоноры, которая не только не достигла желанной цели, но и практически призналась, что за ее вопросом скрывается личный интерес. Растревоженный не столько ее речами, сколько манерой, Ральф не сомневался, что дело тут нечисто, и у него даже мелькнула мысль, уж не связано ли это с исчезновением Данстера. Он тоже обрадовался мистеру Нессу, так как присутствие постороннего давало ему время для размышлений.
Его размышления привели к тому, что на следующий день, в понедельник, он отправился в город и весьма искусно собрал все доступные сведения о характере и повадках мистера Данстера; еще более искусно он разведал общественное мнение касательно прискорбного состояния дел мистера Уилкинса – прискорбного по вине мистера Данстера, который внезапно исчез с крупной суммой денег, принадлежавших юридической фирме; во всяком случае, таков был вердикт общества. Однако мистер Корбет усомнился в справедливости приговора. Он приучил себя докапываться до самых низменных мотивов человеческого поведения и лишь итог таких разысканий считал подлинным знанием. Теоретически Ральф допускал, что мистер Уилкинс мог хорошо заплатить Данстеру за своевременное «бегство», ведь это очень удобный способ объяснить махинации со счетами и растрату, в действительности вызванные расточительным образом жизни и невоздержанностью самого мистера Уилкинса.
Во второй половине дня мистер Корбет сказал Элеоноре:
– Вчера мистер Несс не дал нам завершить чрезвычайно интересный разговор. Ты помнить, любимая?
Элеонора густо покраснела и еще ниже склонилась над альбомом для рисования:
– Да, припоминаю.
– Я много думал об этом. И по-прежнему считаю, что девушке следовало бы предупредить своего жениха об опасности, нависшей над ним… то есть над семьей, с которой он намеревается связать себя. Несомненно, он оценил бы ее откровенность и тем тверже встал бы на ее защиту. Вот и все, чем обернулось бы ее признание.
– Ах, Ральф, да ведь бывают вещи, которых никому нельзя сказать, какую бы цену ни пришлось заплатить за молчание!
– Бывают. В жизни все бывает. Но я не берусь судить о том, чего толком не знаю.
Последняя сентенция прозвучала почти холодно – и возымела желаемое действие. Элеонора отложила акварельную кисточку и закрыла лицо руками. Помолчав, она повернулась к нему:
– Я скажу тебе, что могу, но о большем не проси. Ты меня не выдашь, я знаю. Да, я та девушка, а ты ее суженый, и угроза бесчестья нависла над моим отцом, если одно обстоятельство… ужасное, ужасное!.. – тут она побледнела, – когда-нибудь выйдет наружу.
Хотя Ральф не услышал ничего, к чему внутренне не был готов, и хотя он полагал, что понимает, о каком «обстоятельстве» идет речь, все же, когда его догадка получила словесное подтверждение, сердце его тоскливо сжалось и он на миг забыл про серьезное, страдальческое, прекрасное лицо, медленно приближавшееся к нему, чтобы как можно правильнее истолковать выражение его лица. После секундной растерянности он обнял и расцеловал Элеонору, бормоча нежные слова сочувствия, заверяя ее в своей преданности и обещая любить ее даже сильнее, чем прежде, потому что теперь ей больше прежнего нужна его любовь. Тем не менее Ральф обрадовался, когда позвонили переодеваться к ужину и можно было уйти в свою комнату и в одиночестве поразмыслить над услышанным: как ни тешил он себя иллюзиями, что после утренней вылазки в Хэмли готов ко всему, признание Элеоноры сразило его.
Глава девятая
В следующие несколько дней Ральф с трудом сдерживал страстное желание удовлетворить свое любопытство. Мучительно было сознавать, что невысказанная тайна Элеоноры стоит между ними точно грозный призрак, но он дал ей слово ни о чем ее не расспрашивать. И хотя общую канву событий он видел теперь, как ему думалось, довольно ясно, слишком многое оставалось в тени и постоянно занимало его мысли. После ужина, когда мистер Уилкинс, оставшись с ним наедине, непринужденно и весьма откровенно высказывался на разные темы, Ральф попытался выудить у него какие-нибудь подробности. Но при первом же упоминании Данстера мистер Уилкинс впал в подозрительность, помрачнел, замкнулся в себе и на вопросы отвечал неохотно, тщательно подбирая слова и время от времени украдкой поглядывая на собеседника. Элеонора и вовсе была глуха к любым попыткам возобновить обсуждение щекотливой темы, окончательно завладевшей умом Ральфа Корбета. Девушка считала, что исполнила свой долг, предупредив его о возможном несчастье, – и в ответ получила заверения, в которых ее искреннее, любящее сердце ни на миг не усомнилось: что бы ни случилось, какой бы удар ни постиг ее в будущем, Ральф не откажется от своей любви к ней. Поэтому она запретила себе думать о том, что ждет впереди (к тому же шансы на благоприятный исход были очень велики), и все свои силы направила на то, чтобы радоваться настоящему. А мистер Корбет приуныл. Впрочем, общий тон его речей, с кем бы он ни говорил, оставался безупречно ровным, и он старательно избегал задевать чувствительные струны в своей и чьей-либо душе. Вряд ли кто-нибудь заметил перемену в его настроении. Элеонора что-то почувствовала, но закрыла на это глаза: слишком страшно ей было снова оказаться лицом к лицу с ужасной тайной ее жизни.
Однажды утром мистер Корбет объявил, что свадьба его брата состоится раньше назначенного срока из-за каких-то непредвиденных событий в герцогской семье и он должен присутствовать на церемонии в замке Стокли, о чем только сейчас узнал из письма от своих родных, которые просят его поскорее приехать и ознакомиться с бумагами, частично требующими его согласия. Он привел множество веских причин в обоснование своего незапланированного отъезда, хотя ему не было нужды оправдываться – никто не усомнился в его словах. Его неуверенность объяснялась тем, что после откровений Элеоноры он чувствовал себя не в своей тарелке и тяготился пребыванием в Форд-Бэнке. Милое его сердцу общество Элеоноры постоянно подстегивало его любовь, тогда как сейчас полезнее был бы трезвый расчет, чтобы в сложившейся ситуации избрать единственно верный путь, исходя из собственных интересов. Вдали от нее он смог бы судить обо всем более здраво. И хотя причины для его преждевременного отъезда вовсе не были надуманными, необходимость вернуться домой принесла ему такое облегчение, что он испугался, как бы другие не заметили этого, и с перепугу чуть не выдал себя – обладай другие его проницательностью.
Мистер Уилкинс тоже начал испытывать неприятную скованность в присутствии
